Иван Корнилов - В бесконечном ожидании [Повести. Рассказы]
Той зимой в их село приехал новый учитель — молодой улыбчивый парень. К весне он женился на Нинкиной сестре Поле и вскоре куда-то уехал, и увез с собою обеих сестер.
Тоскливо сделалось мальчику без Нинки. Некоторое время после ее уезда он приходил на желанную улицу, но Цаплина изба стояла неживая, забитая крест-накрест. Потом ее купил другой хозяин. Неподалеку от крыльца он поставил конуру, поселил в нее злого брехливого Тумана, и мальчик совсем перестал ходить на ту улицу.
Нинка вспоминалась ему все реже и реже. А потом забылась совсем.
«Пешком или ждать попутку? Ждать попутку или все-таки идти пешком?»
Пологий затяжной подъем, потом такой же пологий спуск в лощину с прудом, из лощины опять в гору, и вот завиднеется сначала крест, бывший когда-то золоченым, и лишь после этого выплывет потихоньку церковь.
Но это будет только еще Сухая Елань. За Сухой Еланью — все те же лощины да увалы да нескончаемые хлеба. Из-за хлебов-то — сразу вдруг откроются Годари, хутор, где доживают свой век его родители, к которым вырываться с годами приходится почему-то все реже и реже.
Казанцев мысленно прикинул все пятнадцать километров знакомой с детских лет тележной дороги, подумал, что чемодан отвертит ему руки, но все-таки пошел. Он выходил еще из этого села, куда привез его автобус. Затравевшая тропка вела его мимо цветущей картошки справа и вдоль ветхой ограды по левую руку, за которой вымирал бросовый вишенник. Из-за неплотно стоящих кольев ограды впереди Казанцева вышагнула девочка и пошла той же самой тропкой, что и он. Ей было лет шесть, и в руке у нее покачивалось голубое ведерко, полное спелой вишни.
Что-то неуловимое в ее походке заставило Казанцева придержать дыхание и стишить шаги, но девочка уже услышала позади себя человека и медленно, как бы нехотя оглянулась…
Казанцев опустил на траву чемодан — то была Нинка Цаплина. Нинка и Нинка! Две капли воды.
Не сбавив шагов, не остановись, девочка смерила Казанцева медленным немигающим взглядом и пошла себе дальше. Ноги ее утопали в траве по щиколку. Темные косицы лежали на плечах ровно, не колыхаясь. Белый горошек короткого, до колен платьица, покачиваясь и переливаясь, в любую минуту, казалось, готов был осыпаться наземь, да вот не осыпался…
«Дочь. Уже дочь, — только и успел подумать Казанцев. — Но почему «уже»? У меня ведь тоже сын. Вон сколько лет и зим отшумело».
«Отчего у нее печальный, как и у самой Нинки, взгляд? — думал он. — Когда-то я уверял себя, что у Нинки такой взгляд от обездоленности, от сиротства, а оказывается… Стоп! А жива ли у этой девочки мать? Как зовут ее, девочку? Почему я не бегу за ней, почему не окликну, не остановлю ее и не спрошу, чья она? Отчего это вдруг все во мне затворилось, окоченело?»
Неожиданно Казанцев с величайшим изумлением понял, что за все эти годы он не изменился. Оказывается, он одинаково, ну совершенно так же робок, как и в те далекие-далекие свои дни… Сядь он сейчас на порожек крыльца — уже с этой вот — новой девочкой, и повторится то же, что было у них с Нинкой без малого тридцать лет назад. Да-да, он опять будет, наверное, так же молчать и не сметь шевельнуться, он по-прежнему будет глядеть прямо перед собой, а видеть между тем большие глаза этой девочки и ее косицы, и это ее горошковое платьице, которое на колени натянет она, конечно, точно так же, как когда-то натягивала сама Нинка…
«И никакой я не Казанцев, а тот же мальчик со своей тихой улицы. Да-да, пожалуй, тот же… И как же мы заблуждаемся, всерьез полагая, что возраст нас меняет! Меняется с годами цвет лица, меняется походка и голос, а в душе, в самой глубинной ее сущности, мы остаемся все теми же мальчиками».
Попутно вспомнилось Казанцеву, что всегда, во всей своей жизни, он упорно, порой с каким-то отчаянным воодушевлением помогал другим, стоял за них грудью, но как только приходилось просить для себя, сейчас же находил сотни всевозможных отговорок — только бы не беспокоить других из-за своей персоны…
«Не меняемся мы, нет! Как это все интересно. И как в то же время печально!»
Думал обо всем этом Казанцев, а сам уходил все дальше и дальше. Поднявшись на гору и в очередной раз оглянувшись, он неожиданно понял, что не может он уйти, не повидав своей Нинки.
«Не надо, не надо… Нельзя!» — оборвал он себя сейчас же.
Неостановимое время изменило их внешне, что-то утратило безвозвратно… Нет, не этого боялся Казанцев. Пусть живет и никогда не кончается жить в его сердце одна память, самая дорогая и светлая, — память детства.
А село уже далеко позади. Оно обычное, это село. Таких по матушке-Руси раскидано несть числа. Но для Казанцева отныне станет оно родным. Самым родным на свете.
За третьей горой
Гору увидел Анатолий из автобусного окна. Выпукло-закругленная, величавая, она покато спускалась из лесу, и по ней ходили мелкие волны золотистой травы.
Захотелось лечь в эти волны и, раскидав руки, смотреть-смотреть в небо. Бездумно, ничего не ища глазами. Просто лежать и слушать: о чем это у тебя над ухом высвистывает трава?
Над самой макушкой горы плавно ходила крупная птица. Казалось, птица заприметила жертву и выслеживает ее или же что-то такое знает об этой горе и поэтому колесит-колесит. Анатолию уже не терпелось подняться на гору, посмотреть, как там и что, и когда они выгрузились из автобуса, когда сдавали девушке-неулыбе паспорта и путевки, он нет-нет да поглядывал на гору, на эти белесые волны травы и на птицу.
Потом его поселили в номер, сводили в столовую, и когда после завтрака выяснилось, что до самого обеда делать-то ровным счетом нечего, он надел тренировочный костюм и отправился на гору.
На Кавказе или в Карпатах эта гора сошла бы за простой холм. Здесь же, в открытом степном пространстве, она выпирала над миром вызывающе и казалась горой взаправдашней: подымаясь к макушке, Анатолий довольно скоро нагрелся, «молнию» на куртке пришлось разомкнуть.
Шелково-тонкая, податливая ветру, бежала и бежала ему под ноги трава. Изредка попадался куст, останавливала на себе взгляд звездочка цветка, но Анатолий шел мимо.
И вот он на самой вершине. Неоглядный простор открылся взору. На другую сторону гора спускалась ступенями, и по этим ступеням то здесь, то там, изверченные ветрами, темнели березы-кривуши. Покачиваясь, они как бы приглашали идти дальше, посмотреть, что же там за второй горой.
Спуск со второй горы был очень крут, трава скользила под ногами гололедной корочкой, и Анатолий все опасался, как бы не упасть. Наконец он спустился к подножью и оказался в ином мире: здесь было тихо. Ветер остался наверху, а вокруг дремно стоял дровяной лесок.
Анатолий шагнул в лесок и с первого шага натолкнулся на родник, хитро запрятавшийся в траве. Первый раз в жизни видел Анатолий живой ключ. Чтобы разглядеть его получше, он опустился на корточки. Ключ начинался из ничего. Вот скат горы — сухой, прокаленный; вот обожженная солнцем трава, по которой только что скользил Анатолий, и вдруг эта лунка воды. Поставь ложку стоймя, и она не скрылась бы в этой лунке. Но в этой-то лунке, на самом донце, пульсировал, толкался ключ: из норки выбивалась вода, подымая песчинки. Бой ключа был размеренным, подумалось, что под этой горой спрятано некое огромное сердце. И, думая об этом сердце, Анатолий вспомнил про третью гору, которая тоже была поблизости.
А за третьей горой оказалась изба — со створками на окнах и простыми, без украс наличниками. В селе она ничем не выделилась бы. Но здесь не было других изб, а лишь вольная трава по склону горы, да дровяной лесок, да тележная дорога через лесок — и от того изба казалась диковинной. Анатолий остановился перед ней, осмотрел ее окна, трубу на залишаенной крыше и три порожка на крыльце. Замка на двери не висело. Казалось, сейчас дверь тихо приоткроется, и на волю солнца выйдет старушка и позовет в гости, но, скорее, пожалуй, прогонит.
Но дверь распахнулась энергично, резко, и на крыльце оказался человек в полинялой кепке и белом халате врача, хотя для врача его халат был слишком нечист. Придерживая под мышкой картонный журнал, человек взялся рассматривать Анатолия крупными выпуклыми глазами.
Анатолию сделалось неуютно под этим взглядом, он хотел было уходить, но подумал, что уходить, ничего не сказав, неудобно, и на всякий случай попытался объясниться.
— Я просто так здесь… Гуляю, смотрю… Первый раз в деревне. Делать-то все равно нечего.
Человек окинул пришельца новым взглядом — теперь он смотрел вприщурку, примеривался: а правду ли ты сказал или слукавил. Потом улыбочка замерцала в нем, и не понять, то ли он пошутил, то ли пригласил всерьез:
— Ну, если делать нечего, тогда пойдем со мной.
И Анатолий двинулся за ним.
В грубых ботинках человек топал впереди, а Анатолий шел беззвучно. На их пути, приваленный к одинокому вязку, стоял велосипед, а возле велосипеда, закрыв лицо голубой косынкой, спала женщина — судя по яркому платью, не старая.
